Леди и война. Пепел моего сердца - Страница 63

Превратить Изольду в… кого?

Тень? Существо, напрочь лишенное своей воли и права выбора? Живущее лишь радостью встречи с хозяином?

— Не т-сень. Книжники с-слабы. Т-сень живет мало. Она — долго. И с-шчастливо.

Счастье без права выбора. Безоблачное. Гарантированное.

У них наверняка найдется средство, чтобы и Кайя заглушил голос совести. В конце концов, разве не замечательный выход для обоих?

Вместе и навсегда.

Кайя, раскрыв ладонь, позволил дымке свернуться на ней клубком. От этого клубка вилась прочная нить к магу… достаточно прочная, чтобы выдержать первую волну. Она прокатилась, парализуя волю эмиссара и способность его двигаться. Завоняло.

Загудела, натягиваясь, нить-пуповина. И опасаясь, что та оборвется, Кайя ударил.

Выбрал все, что было, густое, красное, скопившееся за эти полтора года. И когда Город отозвался, то позволил волне пройти через себя, направляя по раскаленному канату. Маг кричал.

Он не горел — плавился, обжигая камни пола черной кислотой. И нить держала, сливала алый прибой вовне. Кайя ощущал на той ее стороне нечто вроде пузыря. Стенки его растягивались, распираемые волной, чуждой Хаоту силой. И не выдержали.

Волна выплеснулась, породив эхо взрыва, им запечатав разлом.

— Что ты… ты его… убил.

Черные пятна въелись в камень. Но гнилью больше не воняло.

— Ты понимаешь, что натворил? — еще немного и Кормак сорвется на крик.

А Кайя было хорошо. Давно он не испытывал такой опустошающей легкости, что в теле, что в мыслях. Замечательно… нынешнее состояние стоило того, чтобы кого-нибудь убить.

— Хаот нас уничтожит.

— Хаот правильно поймет предупреждение. Но будет недоволен. На твоем месте, я бы с ними не связывался больше.

Город на некоторое время поутихнет.

Жаль, что ненадолго — красных пятен слишком много, чтобы эта болезнь прошла без кровопускания.

Кирк по прозвищу Шестипалый думал о смысле жизни.

Думал он давно, поговаривали, что с самого рождения, оттого и сиську сосал лениво — мысли мешали. Взрослея, лень и мысли как-то переплелись, предопределив всю Киркову жизнь. Хотя, конечно, особо и выбора у него не было.

Отец — пекарь.

И дед — пекарь.

И прадед Кирка, тоже Кирк, пекарем был… и многие до него. Видать, с того самого первого Кирка, заложившего угловой камень пекарни. Отец частенько о том рассказывал, пытаясь привить сыну и наследнику любовь к семейному делу. По мере взросления Кирка к рассказу добавлялась порция розог — универсального лекарства от лени, помогавшего многим, но не Шестипалому.

Нет, он, конечно, гордился и родом, и делом… и каждый вечер давал себе слово, что завтра начнет работать так, чтобы отца порадовать, или хотя бы без розог обойтись. Но утро наступало как-то слишком уж быстро. Даже не утро — полночь, потому как следовало растопить печь заранее, поставить опару… замесить тесто… раскатать… порезать на ровные куски — у отца выходили аккуратными, а Кирк, сколько не пытался, только портил все.

Поставить хлеб доходить… загрузить на железные листы… сунуть в печь… следить, чтобы жара хватало, но без избытка… и тут-то Кирк начинал дремать, частенько просыпаясь от запаха паленого, или отцовского крепкого подзатыльника.

Следовала нотация, краткая и злая.

И если хлеб не был окончательно испорчен — а в последнее время отец присматривал и за ним, и за Кирком, сетуя, что при живом-то сыне придется ученика гильдейного брать — его вытаскивали, выгружали на особый стол, укрывали можжевеловыми и еловыми ветками для запаха и, позволив остыть, раскладывали по корзинам. Их вручали Кирку.

Ну разносчик из него был и вправду неплохой. Медленный только.

Да, шел он… задумывался… да и куда спешить?

А потом отец-таки взял ученика… и времени на раздумье стало совсем много. Мать охала, ахала, стыдила. Глупая, ну подумаешь, чужой работает. Кирку что, работы жалко?

Знал бы он, что отец за этого чужого сестру Киркову выдаст — она и рада, дура этакая — а потом и вовсе отпишет пекарню. И помрет счастливым. А чужак после отцовской смерти выставит Кирка на улицу. Мол, хватит, до двадцати пяти годочков Кирка кормили, теперь пусть сам себе работу ищет.

Разве ж это справедливо?

Поиск справедливости, а заодно пара монет, сунутых тайно матерью — могла бы и предупредить — привели Кирка в «Веселую вдову».

Там говорили о свободе. О равенстве. О том, что одни люди должны делиться с другими. И эта мысль показалась Кирку на удивление верной. Конечно! Разве он не поделился с чужаком собственным домом и семейным делом? А как тот Кирку отплатил? Черной неблагодарностью! Выставил за порог!

Наливали всем.

И злость росла… Кирк сам не заметил, как оказался на бочке, рассказывая свою, ну или почти свою историю. Слезно. С надрывом. Его, сироту, обманом лишили имущества.

Выбросили на улицу…

…голого…голодного…на смерть…

И другие, пьяные, злые, внимали Кирковым словам. Он уже и не мог сказать, в чью голову пришла мысль немедля восстановить справедливость. Но кто-то крикнул:

— Бить пекаря!

Крик подхватили. Толпа выплеснулась наружу.

— Бить пекарей… пекарей бить… — призыв летел от дома до дома. И некоторые поспешно закрывали окна внутренними ставнями. Другие распахивали двери, и люди присоединялись к шествию. Вспыхнули факелы. Полетел камень. В пекарню, но не Киркову, соседскую. Тот булочки сладкие делал. И пирожки всякие… вкусные…

Кто-то закричал.

И огонь, сорвавшись с факела, прыгнул на деревянную стену дома. Вскарабкался одичалой виноградной лозою, распустил плети.